Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею
на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Вронский
был в эту зиму произведен в полковники, вышел из полка и жил один. Позавтракав, он тотчас же лег
на диван, и в пять минут воспоминания безобразных
сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль
на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
И Левину вспомнилась недавняя
сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину
на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их
на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они
будут бить чашки, то им не из чего
будет пить чай, а если
будут разливать молоко, то им нечего
будет есть, и они умрут с голоду.
Перед отъездом Вронского
на выборы, обдумав то, что те
сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел
на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже
было разрушено.
Если бы не это всё усиливающееся желание
быть свободным, не иметь
сцены каждый раз, как ему надо
было ехать в город
на съезд,
на бега, Вронский
был бы вполне доволен своею жизнью.
Старый князь, как и все отцы,
был особенно щепетилен насчет чести и чистоты своих дочерей; он
был неблагоразумно ревнив к дочерям, и особенно к Кити, которая
была его любимица, и
на каждом шагу делал
сцены княгине зa то, что она компрометирует дочь.
Она не отвечала. Пристально глядя
на него,
на его лицо, руки, она вспоминала со всеми подробностями
сцену вчерашнего примирения и его страстные ласки. «Эти, точно такие же ласки он расточал и
будет и хочет расточать другим женщинам!» думала она.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это
было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала
сцену, наполнившую такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей
на глаза, и она сама простила преступника.
Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное
на нее неприятною
сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор
был остер, без притязания
на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки… Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.
Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован
был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас
на театрах гости, входящие в последнем акте
на сцену.
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц
на сцене скучной,
И, устремив
на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно
буду я зевать
И о
былом воспоминать?
Володя заметно важничал: должно
быть, он гордился тем, что приехал
на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал. Может
быть, и то, что у него уже
было слишком много здравого смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне наслаждаться игрою в Робинзона. Игра эта состояла в представлении
сцен из «Robinson Suisse», [«Швейцарского Робинзона» (фр.).] которого мы читали незадолго пред этим.
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями
на Дуню, что
было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней
сцене между Родей и Лужиным.
Да чтобы Порфирий поверил хоть
на одну минуту, что Миколка виновен, после того, что между ними
было тогда, после той
сцены, глаз
на глаз, до Миколки,
на которую нельзя найти правильного толкования, кроме одного?
А
на сцене белая крылатая женщина снова
пела, рассказывала что-то разжигающе соблазнительное, возбуждая в зале легкие смешки и шепоток. Варвара сидела покачнувшись вперед, вытянув шею. Самгин искоса взглянул
на нее и прошептал...
Забыв поблагодарить, Самгин поднял свои чемоданы, вступил в дождь и через час, взяв ванну,
выпив кофе, сидел у окна маленькой комнатки, восстановляя в памяти
сцену своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая, почти шарообразная, в темно-рыжем платье и сером переднике, в очках
на носу, стиснутом подушечками красных щек, она прежде всего спросила...
Четко отбивая шаг, из ресторана, точно из кулисы
на сцену, вышел
на террасу плотненький, смуглолицый регент соборного хора. Густые усы его
были закручены концами вверх почти до глаз, круглых и черных, как слишком большие пуговицы его щегольского сюртучка. Весь он
был гладко отшлифован, палка, ненужная в его волосатой руке, тоже блестела.
Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра, выскочило десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них
была похожа
на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики в лепестках, девицы носились по
сцене с такой быстротой, что, казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по
сцене бешеный ветер.
После первого акта публика устроила Алине овацию, Варвара тоже неистово аплодировала, улыбаясь хмельными глазами; она стояла в такой позе, как будто ей хотелось прыгнуть
на сцену, где Алина, весело показывая зубы, усмехалась так, как будто все люди в театре
были ребятишками, которых она забавляла.
— Какая пошлость, — отметил Самгин. Варвара промолчала, наклонив голову, не глядя
на сцену. Климу казалось, что она готова заплакать, и это
было так забавно, что он, с трудом скрывая улыбку, спросил...
«Чтобы придать комедии оттенки драмы, да? Пьянею», — сообразил Самгин, потирая лоб ладонью. Очень хотелось придумать что-нибудь оригинальное и улыбнуться себе самому, но мешали артисты
на сцене. У рампы стояла плечистая, полнотелая дочь царя Приама, дрыгая обнаженной до бедра ногой; приплясывал удивительно легкий, точно пустой, Калхас; они
пели...
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для
сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть
на себя как
на что-то исключительное и, может
быть, выучится… уважать людей.
Привычная упрощенность отношения Самгина к женщинам вызвала такую
сцену: он вернулся с Тосей из магазина, где покупали посуду; день
был жаркий, полулежа
на диване, Тося, закрыв глаза, расстегнула верхние пуговицы блузки. Клим Иванович подсел к ней и пустил руку свою под блузку. Тося спросила...
Он
был без шапки, и бугроватый, голый череп его, похожий
на булыжник, сильно покраснел; шапку он заткнул за ворот пальто, и она торчала под его широким подбородком. Узел из людей, образовавшийся в толпе, развязался, она снова спокойно поплыла по улице, тесно заполняя ее. Обрадованный этой
сценой, Самгин сказал, глубоко вздохнув...
Слово «пошлость» он не сразу нашел, и этим словом значение разыгранной
сцены не исчерпывалось. В неожиданной, пьяной исповеди Безбедова
было что-то двусмысленное, подозрительно похожее
на пародию, и эта двусмысленность особенно возмутила, встревожила. Он быстро вышел в прихожую, оделся, почти выбежал
на двор и, в темноте, шагая по лужам, по обгоревшим доскам, решительно сказал себе...
— Сам съездил, нашел его convalescent [выздоравливающим (фр.).] и привез к нам обедать. Maman сначала
было рассердилась и начала
сцену с папа, но Ельнин
был так приличен, скромен, что и она пригласила его
на наши soirees musicales и dansantes. [музыкальные и танцевальные вечера (фр.).] Он
был хорошо воспитан, играл
на скрипке…
Внезапный поцелуй Веры взволновал Райского больше всего. Он чуть не заплакал от умиления и основал
было на нем дальние надежды, полагая, что простой случай, неприготовленная
сцена, где он нечаянно высказался просто, со стороны честности и приличия, поведут к тому, чего он добивался медленным и трудным путем, — к сближению.
— И правду сказать,
есть чего бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и видят вас! Чего не
было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала, что это возможно только
на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту,
сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел
на Волгу,
на ее течение, слушал тишину и глядел
на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и
петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
И этот посредник, несмотря
на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого,
сцены — с неприличным человеком. И ко всему этому нужно
было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет и нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной вежливостью
на все его задиранья. Марк как ни ускользал, а дал ответ!
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то
есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря
на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и
на сцене «настоящие русские люди».
Одним словом,
сцена вышла потрясающая; в комнате
на сей раз
были мы только все свои, даже Татьяны Павловны не
было. Лиза как-то выпрямилась вся
на месте и молча слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу...
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой
сцене потом у нас и помину не
было. Напротив, мы встретились с ним
на третий же день как ни в чем не бывало — мало того: я
был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря
на желание увидеть мать.
— Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно
сцена уже
была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все здесь,
на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
А кстати: выводя в «Записках» это «новое лицо»
на сцену (то
есть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем, не означающий. Я это, чтобы
было понятнее читателю и так как не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Мы стали прекрасно. Вообразите огромную
сцену, в глубине которой, верстах в трех от вас, видны высокие холмы, почти горы, и у подошвы их куча домов с белыми известковыми стенами, черепичными или деревянными кровлями. Это и
есть город, лежащий
на берегу полукруглой бухты. От бухты идет пролив, широкий, почти как Нева, с зелеными, холмистыми берегами, усеянными хижинами, батареями, деревнями, кедровником и нивами.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье
на бумагопрядильнях. Ах, какая духота! вон, вон, скорей
на чистоту, мимо интересных
сцен! Однако ж я успел заметить, что у одной лавки купец, со всеми признаками неги, сидел
на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу. Другие у лавок
ели, брились.
Сцена была на шканцах корвета.
— Если вы меня не хотите видеть, то увидите удивительную актрису, — отвечая
на смысл его слов, сказала Mariette. — Не правда ли, как она хороша
была в последней
сцене? — обратилась она к мужу.
Как ни знакомо
было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и
на привалах по дороге, и
на этапах в теплое время
на дворе, где происходили ужасающие
сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено
на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Появление Половодова в театре взволновало Привалова так, что он снова опьянел. Все, что происходило дальше,
было покрыто каким-то туманом. Он машинально смотрел
на сцену, где актеры казались куклами,
на партер,
на ложи,
на раек. К чему? зачем он здесь? Куда ему бежать от всей этой ужасающей человеческой нескладицы, бежать от самого себя? Он сознавал себя именно той жалкой единицей, которая служит только материалом в какой-то сильной творческой руке.
Началось предварительное следствие с допросов обвиняемого и свидетелей.
Было осмотрено место преступления и вещественные доказательства. Виктор Васильич отвечал
на все вопросы твердо и уверенно, свидетели путались и перебивали друг друга. Привалов тоже
был допрошен в числе других и опять ушел
на сцену, чтобы подождать Nicolas Веревкина.
Вечером этого многознаменательного дня в кабинете Василья Назарыча происходила такая
сцена. Сам старик полулежал
на свеем диване и
был бледнее обыкновенного.
На низенькой деревянной скамеечке,
на которую Бахарев обыкновенно ставил свою больную ногу, теперь сидела Надежда Васильевна с разгоревшимся лицом и с блестящими глазами.
Плохонький зал, переделанный из какой-то оранжереи,
был скупо освещен десятком ламп; по стенам висели безобразные гирлянды из еловой хвои, пересыпанной бумажными цветами. Эти гирлянды придавали всему залу похоронный характер. Около стен,
на вытертых диванчиках, цветной шпалерой разместились дамы; в глубине, в маленькой эстраде, заменявшей
сцену, помещался оркестр; мужчины жались около дверей. Десятка два пар кружились по залу, подымая облако едкой пыли.
После этой
сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря
на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это
было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
Это утро сильно удивило Антониду Ивановну: Александр Павлыч вел себя, как в то время, когда
на сцене был еще знаменитый косоклинный сарафан. Но приступ мужниной нежности не расшевелил Антониду Ивановну, — она не могла ему отвечать тем же.
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной
сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что это
было «в последний раз» и что соперник его с этого часа уже исчезнет, уедет
на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое место, куда уж больше не придет этот страшный соперник.
Умоляющая улыбка светилась
на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно, одного жеста его
было бы достаточно, чтобы
сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то.
Я сама знаю, что скверно сделала, я все лгала, я вовсе
на него не сердилась, но мне вдруг, главное вдруг, показалось, что это
будет так хорошо, эта
сцена…
Приезжая дама помещица, взирая
на всю
сцену разговора с простонародьем и благословения его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это
была чувствительная светская дама и с наклонностями во многом искренно добрыми. Когда старец подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно...